вход |
В пятницу, в кафе «бабьи слезы», что у вокзала, у Анатолия Ивановича Глухова вытащили получку. Обнаружилось это только на следующий день, - от пятидесяти рублей остался один-разъединственный рубль, на который Анатолий Иванович взял две бутылки пива и пачку “Беломора”. Как это всё произошло, он не помнил, потому что после кафе угощал Ваську Поршнякова вермутом, - и на этом воспоминания кончались. «Лишку, явно лишку хватанули», - морщился Анатолий Иванович, очень уж ему было жалко украденных денег, получалось, что за поллитра бормотухи он заплатил без малого пять-де-сят! рублей, почти половину зарплаты. И вот теперь, сидя на кухне, где кроме плиты, стола и двух расшатанных табуреток ничего не было, Анатолий Иванович задумчиво курил, вздыхал и морщился, прихлёбывая из бутылки пиво, по холостяцкой привычке разговаривал сам с собой, - прикидывал и так, и эдак, но денег взять было негде. Соседи и мужики с дормехбазы, где работал Глухов, иногда давали ему в долг то трояк, то пятёрку, но сейчас это был совсем, совсем не выход. В довершение всему в груди возникла знакомая тупая боль, от которой сразу закружилась голова и пересохло во рту.
Анатолий Иванович пошарил ещё раз по карманам, порылся в ящике стола среди бумажек и вдруг увидел повестку в суд, и сразу, конечно, вспомнил, что сегодня у них с Раиской «раздел имущества», и что она просила не опаздывать, и не пить с утра, и не-не-не, и вообще наговорила так много, что и не упомнишь всего. За всю совместную жизнь если собрать, и то, наверное, меньше получится.
Поженились они вскоре после войны, когда жизнь, казалось, только и начнётся, да такая, что и помирать не надо, сплошной праздник. Но праздника не вышло, потому что со временем выяснилось, что всё основное, главное, Глухов уже прожил, уже совершил за те четыре года, которые для иного, - вот для Раисы, хотя бы, - были из актива вычеркнуты. Проще говоря, заскучал Глухов по солдатской, заданной свыше жизни. И хоть был он там, на войне, человеком подневольным, не тяготился этим, дело своё не очень приятное знал и, если нельзя сказать “любил”, то уж выполнял с готовностью, умом и круглосуточно – это наверняка будет точно. Научился убивать, научился.
А ведь гражданская эта расхлябанность, такая незаметная и безобидная, не одного человека сломала. А разве кому что сломанное нужно? И осталось у него единственное: рядовое звание обычного русского солдата, каких много, и было, и будет, наверное, но именно потому Глухов и дорожил им, этим званием, что было оно едино для всех и не различало должностей и регалий, и прошлые свои заслуги, военные, считал главными. Может быть и зря, но уж так получилось.
Потом вырос единственный сын, женился и уехал на север, «мир посмотреть», а они с Раиской так и дудели каждый в свою дуду, пока полгода назад она вдруг не объявила, что уходит от него, что хватит, мол, намучилась, что нельзя прошлым жить.
- Война, Толя, тридцать лет как кончилась, а ты всё по ночам в атаки ходишь, и всё время одно и то же – война, война, как будто кроме войны ничего больше на свете не было! Как мальчик играешься! И сколько можно душу свою фронтовую дырявую водкой заливать.
Так она сказала и ушла, как раз накануне Дня Победы, будто специально подгадала. Потом она заходила несколько раз, всё как-то по делу, то одно заберёт, то другое, - так почти всё и перетаскала, а однажды приехала с машиной, погрузила трюмо, зеркальный шкаф, стол обеденный и ещё кое-что по мелочи.
- Ты же один, Анатолий, - сказала она, - зачем тебе большой шкаф. И двух стульев тебе вполне хватит. А на кухне ещё и табуретки есть.
Умела Раиса убедительно, обоснованно говорить.
- Конечно, бери, - отвечал он, всё это не жалко ему было, - а то у меня тут, как в мебельном магазине, пройти негде.
- А Федя тебе привет передаёт, - смеялась она, дразнила своим таинственным Федей.
А вскоре и повестка эта пришла. В суд которая.
Анатолий Иванович оделся, - пора было, вызывали к одиннадцати: сапоги, старенькие, но начищенные и ещё совсем целые, чистый выходной бушлат военного образца и старомодный цигейковый «пирожок». Награды он решил не надевать. Не к месту.
На суде ничего неожиданного и интересного не произошло, развели их быстро, без хлопот, тем более, что Раискин ухажёр служил в милиции каким-то большим начальником, да и делить уже было нечего. Пока шел суд, Анатолий Иванович всё размышлял, как бы к ней, к Райке, подъехать насчёт денег, больше всего он опасался, что придётся одалживаться в присутствии этого представительного Феди, у которого над левым карманом двубортного пиджака шли в два ряда орденские планки. Это было бы уже совсем смерти подобно. А он, Федя, так от Раисы и не отходил, поддерживал её всё время под локоть, а в гардеробе подал пальто и, стоя рядом, рассказывал, видно, что-то весёлое, потому что оба улыбались и ничего вокруг не замечали.
Глухов подошел к ним, скрипя сапогами, в своем зелёном бушлатике, и Раиса познакомила их.
- Фёдор Петрович, это Анатолий.
Именно так, а не наоборот, но Анатолий Иванович не обиделся. Фёдор Петрович слегка поклонился, но руки не подал. Глухов тоже не выказал особого желания ручкаться. Раиса была в настроении и, глянув на хмурое лицо Глухова, весело сказала:
- Ну что, добился своего? – хотя Анатолий Иванович ничего такого не добивался. Все равно ему было, с кем и что она крутит и в какую трубу теперь дудит. А этот Федя, и правда, был совсем даже ничего, - видно, что начальник и фронтовик. Глухов не испытывал к нему неприязни, - так уж жизнь повернулась! – просто вся ситуация казалась ему несколько странной и, главное, очень неудобной, чтобы попросить у Раисы денег, а она дала бы, в таком-то хорошем настроении обязательно дала. Наконец, все трое вышли на улицу, и Анатолий Иванович понял: чтобы не упустить момент, нужно просить именно сейчас. Проглотив комок в горле, он постарался сказать как можно непринужденней:
- Рай, вы мне рублей тридцать не одолжите…пока? – он и не заметил, что перешёл на «вы», и просьба получилась обращённой и к Фёдору Петровичу тоже, который о чём-то недолго поразмышлял, глядя на Глухова, и сказал:
- Вообще-то, у нас сейчас плохо с деньгами – машину покупаем. Ну да ладно, пойдём, там поговорим. Раиса Васильевна хотела кое-что из вещей взять. Так, Рая?
- Пойдёмте, пойдёмте, - сказала Рая, - я уже вижу, как вам выпить не терпится.
И они, не торопясь, по-семейному как-то, пошли все трое на квартиру за оставшимися вещами, хотя, что там ещё могло оставаться после Раискиных набегов, Глухов не представлял, но шёл, потому что нужны были деньги и, действительно, хотелось выпить. Только странное это шествие все меньше и меньше нравилось Анатолию Ивановичу.
«Под конвоем ведут, - подумал он. – Что же им ещё от меня нужно? А может и правда, он по-простому решил, по-окопному?».
По дороге Фёдор Петрович купил бутылку коньяка и полкило конфет «Мишка на севере». Уже у самого дома Глухов всё же не выдержал и строго спросил:
- А вы, что же, воевали?
- Было дело.
- И где же?
- Сталинград, Белоруссия, Прибалтика, - чётко ответил Фёдор Петрович. - Полной мерой хлебнули.
- Вот этого не надо, - перебил его Глухов. – А по какой части?
- По пехотной, по какой же ещё, - сказал Фёдор Петрович. – Тогда выбора не было… А ты, что же, допрос с меня снимаешь? Или как?
- Может, и допрос. А вы что разволновались-то? – Чёрт уже какой-то в Глухове зашевелился и толкал его коленкой под ложечку. - Для вас это должно быть дело привычное, - следствия там всякие, ну и допрашивать нашего брата тоже научились, наверное. А я так, интересуюсь просто…
А про себя подумал: «Были же случаи, ёк-макарёк, всю войну – и не единой царапины. Это в пехоте-то! Были, были… Один, по-моему, конюхом служил, другой в интендантской роте… А у меня-то! Одно ранение всего, ну, контузия… А может, он не с начала воевал-то, а? Помоложе просто. А я его уже сразу и в интенданты записал… Вот, ё…».
С коньяком устроились на кухне. Пока Раиса искала чемодан и снимала тюлевые шторы, они глухо говорили за прикрытой дверью и курили так, что дым лез в комнату из всех щелей. Выпивка стояла на столе, и Анатолий Иванович про деньги уже не помнил.
- … Да, - говорил Фёдор Петрович, - награды нынче ценность потеряли, побрякушки, не более того. Зато к ветеранам, вот к таким, как мы, отношение в корне переменилось. Опомнились наконец-то. Считаю – правильно, по-государственному.
- Не ветераны, - язык у Глухова уже заплетался,. – а эти… участники ВОВ…
- А что ж, и участники. Что же стесняться-то? Заслужили с тобой, обязательно.
- Как это вы… сказали? – Анатолий Иванович налил в стаканы нетвёрдой рукой и в упор уставился на Фёдора Петровича. – Как вы сказали – стеснятся? Заслужили? У-дстве-рение, что ли?
Глухов задумался.
- А-а, без очереди же…ну да…А не стыдно?
Он положил руку на плечо Фёдору Петровичу и посмотрел на него с непонятной ласковостью.
- Не стыдно, а?
Фёдор Петрович, покосившись на эту огромную багровую руку, медленно выпил коньяк и даже закусил конфеткой, но вкуса не почувствовал.
- Я вот выправил себе, пользуюсь регулярно… Да что ты прицепился-то ко мне?! Лезет и лезет! Руки еще тянет. Раиса!
- А то! – вдруг заорал Глухов. – А то!..
Слова отчего-то застряли у него в горле, и он смотрел на Фёдора Петровича дикими выкаченными глазами, лицо его приобрело густой синюшный оттенок, и в кулаке слабо хрупнул гранёный стакан с коньяком.
- Раиса! – закричал Фёдор Петрович. – Иди сюда, Анатолию плохо!
- Мне?! – зарычал Глухов. – Задавлю, падлы! За колбасу продались?! Сталина забыли?! Так я вам напомню! В штрафную захотели!? А-а-а, б!..
Он замахнулся огрызком стакана, как гранатой. По пальцам и дальше к локтю текло что-то маслянистое, оранжево-жёлтое – то ли коньяк, то ли кровь. Фёдор Петрович отшатнулся и попытался вскочить, прикрывая голову руками. В этот момент в кухню ворвалась Раиса, обхватила Глухова поперёк костлявой спины, приподняла и крепко встряхнула.
- Ишь ты, чёрт контуженный, разбушевался! Я на тебя управу быстро найду. Какой, смотри-ка! К тебе, дураку, раз в жизни приличный человек в гости пришёл, а ты тут спектакли разыгрываешь!
Раиса бросила Глухова на стул, и он обмяк сразу, опустил голову и плечи и, размазывая по щекам кровь и слезы, глухо забубнил что-то, совершенно неразборчивое и непонятное: про лес, про болото, про какого-то “рыжего фрица”, - огромные руки его двигались, как клешни у обваренного рака, как будто он давил кого-то, мял и рвал на части.
- Лесные сказки начались, - сказала Раиса. – Он ведь ухитрился ещё и с лесными братьями повоевать, аж до пятьдесят второго года. Теперь, пока всех не передушит, не успокоится.
Постепенно Глухов затих, перестал дёргаться и скрипеть зубами, а только приговаривал плачущим голосом:
- Ничего… ничего не понимаю...
- Готов, воин, - вздохнула Раиса и победно посмотрела на Фёдора Петровича. Вдвоём они взяли обвисшего Глухова под руки и поволокли в комнату на кровать.
- Дурак пьяный, - говорил Фёдор Петрович, оттирая с костюма пятна сукровицы. – Просто законченный алкаш. А мы всё церемонимся! Как ты жила с ним, Рая?
- Так и жила. Он по лесам бандитов ловил, а я сидела и ждала. Все уже вернулись, а…
- Так уж и ждала, Рая?
- Ждала! Ждала! На вот, посмотри лучше, - она вынула из ящика стола затрёпанную женскую сумочку.
- Ага, - сказал Фёдор Петрович, - самое главное.
Он достал из сумочки медаль «За отвагу», стёртую, с засаленной ленточкой и вмятиной от пули.
- Ого! Ему крупно повезло! Смотри-ка!
- Да видела сто раз. Добра такого. Лучше б его там убило, окаянного.
Фёдор Петрович снова покопался в сумочке, потом подержал на вытянутой ладони «Красное Знамя», горевшее чистой алой эмалью, и вытряхнул остальное на стол.
- А вот она и «Cлава»… Ай-яй-яй, - вдруг запричитал он, - почти новенький, а булавочки нету! Ка-ак неаккуратно!
- Ну-ну, разложился, - сказала Раиса. – Бери сейчас, что надо, трезвый ни за что не отдаст. Но если узнает…
- Ты что, с ума сошла, - разглядывая орден, ответил Фёдор Петрович, - зачем нам… такое некрасивое дело, нужно по-хорошему, подойти по-человечески, поговорить…
- Да не трогай ты его! Видишь, он…
- Нет, нет…
Фёдор Петрович подставил к кровати стул и уселся на него верхом, держа «Славу» в кулаке.
- Анатолий Иваныч, - толкнул он Глухова, - проснись, дело есть.
Глухов лежал тихий и неподвижный, потом забормотал, закашлял. Оторвал голову от подушки и снова уронил.
Раиса тем временем вынесла в прихожку чемодан с занавесками и вернулась обратно.
- Ну что там ещё, Федя?
- Да спит, мерзавец, как убитый. Он что, от стакана водки падает?
- А я почём знаю! Немерянную пил, но раньше с бутылки ходил, как огурчик. Осколок в нём, правда. Ну, с войны. Да и хватит, наверно, отпил своё.
Фёдор Петрович, теряя терпение, долго тряс и толкал Глухова, пока тот не повернул к нему бледное морщинистое лицо с ввалившимися глазами и ртом.
- А… - сказал он.
- Ты насчёт денег спрашивал, - начал Фёдор Петрович. – Так может, договоримся, орденок тут у тебя валяется, а?
Анатолий Иванович бессмысленно посмотрел на него, пошевелил порезанными пальцами и прикрыл глаза. Дышалось Глухову тяжело, на подушку текла розовая слюна.
Тогда Фёдор Петрович помахал «Славой» в воздухе, под самым носом у Глухова, и сказал:
- Ну так что, давай? Я не обижу.
- А… - снова выдавил Анатолий Иванович.
Ну вот, - весело крикнул Фёдор Петрович и так же победно посмотрел на Раису. – А ты говорила! Пятьдесят даю, - он повернулся к Глухову, - понял? Пять-де-сят!
А Глухов всё хрипел и хрипел, лёжа животом вниз на узкой кровати, протянув вдоль высохшего плоского тела длинные некрасивые руки, которые, казалось, достались ему от кого-то другого, большого и сильного.
- Ха… - выдыхал он, - ха…
Раиса, стоя перед зеркалом, обновляла ярко-красную помаду на губах, разглядывала запудренные морщины у глаз и особенно некрасивые и резкие у рта, портившие добродушную припухлость губ и придававшие лицу чужое и даже жестокое выражение. Фёдор Петрович положил на стол две двадцатипятирублёвые бумажки, а орден сунул в карман.
- Теперь ты у меня полный кавалер, - сказала Раиса, глядя в туманное зеркальное стекло. – Так это у вас, кажется, называется?
Когда они ушли, Глухов всё же приподнялся и даже повернулся на бок, но на большее сил не хватило. Тогда он стиснул зубы и кулаки, выгнулся всем телом, словно кто-то стеснял его свободу, душил, не давал вдохнуть полной грудью, и, булькая горлом, прошептал своё последнее:
- ры…жий…фр…
Глухова хватились на работе через три дня. Бригадир Данилыч с Васькой Поршняковым, всегдашним глуховским собутыльником, взломали дверь. Патолого-анатом районной больницы в графе «причина смерти» записал всего две строчки: «лёгочное кровотечение в результате проникающего ранения грудной полости, полученного на фронтах ВОВ», а участковый, пролистав замусоленный военный билет с пожелтевшей фотографией молодого Глухова в военной гимнастерке, высыпал из старой женской сумочки глуховские награды и сказал, строго глянув на понятых:
- Арти-ист! Боевой орден пропил. Совсем стыд и совесть потеряли.
1985