ИГОРЬ РЫЖОВ, пятикратный обитатель базы геофака в Сатино, выпускник кафедры геоморфологии 1977 года

 

Для большинства студентов геофака МГУ знакомство с сатинской базой начиналось только после окончания первого курса. Но не для всех. Итак...

    

                                                                                        

Восторженный и немного ошарашенный от успешного завершения вступительных экзаменов, я, молодой человек семнадцати лет, жарким летом 1972 года, вместе с другими юношами и девушками, попал в состав такого себе «стройотряда», который на условно-добровольной основе оказался на базе практики в д. Сатино. 

 

Несколько десятков ребят никто и не спрашивал, просто сказали – будете помогать оборудовать базу, где через год сами же будете жить и работать. А девушек, числом восемь (прямо как в известном французском фильме), выбрали, если не ошибаюсь, из тех, кто получил пятерку на первом экзамене. Все они были нашими «кормилицами» в хорошем смысле — готовили еду для разношерстной компании. Происходило это с разной степенью успешности, т.к. кухонный опыт у недавних московских школьниц, если и был, то совсем небольшой. Тем более, готовить пришлось на несколько десятков растущих и постоянно голодных организмов, и не на стационарной кухне, а в кое-как приспособленном сарайчике на допотопной плите. Кулинарным «шедевром» остался в памяти цыпленок, которого забыли (не знали, что надо?) выпотрошить, и камешки из его желудка хрустели на зубах. Зато хорошо запомнилось, что, оказывается, многие птицы клюют камешки для перетирания пищи. Сначала как следует готовить умела только Валя Щукина, выросшая далеко от столицы. Но и остальные девушки быстро научились. 

 

Жили мы в длинном фанерном бараке, который стоял между нынешней столовой и нынешними же студенческими домиками. На следующий год и камералили в нем же. Однажды на линейке перед нашим бараком один из преподавателей, руководивших процессом, И.В. Джерпетов, демонстрируя  квадратики темной фотобумаги, спросил, может ли кто из присутствующих найти на местности точку, наколотую на аэрофотоснимке (это как раз и были  темные квадратики, увиденные мною впервые). И вырыть на этой точке шурф. Не раздумывая ни секунды, Саша Мартынов и я отозвались первыми. Тогда он нам вручил по лопате (с клеймом на штыке, означающем повышенную прочность), снимок с указанием нужной точки, забыв сопроводить все это хоть каким-то объяснением. Главное, что он не подсказал, на какую глубину надо вырыть этот самый шурф. 

 

И мы двинулись в соседний лесок. Намеченную точку нашли без труда, помог мой туристический опыт ориентирования в горах Алтая и Сашины охотничьи навыки. Здоровья тогда у каждого было много, при весьма стройной юношеской комплекции (не то, что сейчас). В общем, за два дня мы, сменяясь в глубоком шурфе, отрыли что-то, годное, чтобы похоронить, если не молодого мамонта, то детеныша шерстистого носорога, причем в стоячем положении. В ходе процесса был момент, когда оказалось, что вылезти из свежевырытой «могилы» не так-то просто. Пришлось верхнему с помощью черенка лопаты вынимать нижнего. Про ступеньки-то ведь нам не сказали, а сами мы не догадались! Никакие почвенные горизонты нам тогда не были интересны, мы и не подозревали об их существовании. Правда, один глубинный горизонт поневоле запомнился — железистые стяжения каменной прочности, т.н. ортштейн. Хваленые клейменые лопаты при его прохождении заворачивались трубочкой. Но усердие превозмогает и рассудок, общими усилиями прошли и этот горизонт. В образовавшийся шурф-монстр почти трехметровой глубины за ночь нападало всякой живности — лягушат, многоножек, жуков, которых мы милосердно освободили. Вернувшийся с проверкой Джерпетов сперва сделал круглые глаза, потом произнес: «Ну, вы, ребята, даёте!». Оказывается, надо было вырыть нормальный шурф чуть больше метра глубиной, с тремя ступеньками, не более того. Кто ж знал!

 

По вечерам у нагретой солнцем стенки нашего жилого барака собирались импровизированные компании вчерашних абитуриентов, знакомились, делились впечатлениями, слушали рассказы и песни студентов более старших курсов. Запомнилась песня «Дом восходящего солнца», которую в собственном гитарном сопровождении исполнял, по-моему, Сергей Кирпиченков, молодой человек с румянцем во всю щеку. Были среди нас и другие таланты. Так, любому, кто попросит, один молодой человек (не вспомню кто) за полчаса рисовал пером и тушью портрет на заказ или сюжетный рисунок. Мне, кроме собственного портрета, достался рыцарь на коне, выполненный в стиле гравюр Альбрехта Дюрера. Где-то затерялось всё среди семейного бумажного архива.                                                                               

 

                                   

И это еще не про полевую практику, а вовсе даже про весенний «стройотряд». Почему в кавычках? А потому что без зарплаты. Зато всем, кто откликнулся на призыв поработать, обещали начислить стипендию, даже с тройкой в весенней сессии. Это стимулировало многих, в том числе и меня. 

 

Повторилась та же история с математикой, что на вступительных экзаменах. В нашей группе семинары по высшей математике вел аспирант мехмата, некто Алёшин, жизнерадостный молодой человек, носивший модный замшевый пиджак. И он очень меня уважал за уровень математической  подготовки. А чего же было не уважать-то? Почти весь курс я изучил еще в школе, и матанализ, и аналитическую геометрию, и много чего. Ну, а лекции всему курсу читал, как многие помнят, доцент Рыбников, въедливый формалист, типичный математик. И на экзамене я должен был подгадать, чтобы сдавать Алёшину, с которым не было бы проблем вообще. И вдруг Рыбников освободился, спрашивает, кто готов. Я опрометчиво отозвался, но то ли вопрос оказался не совсем знакомым, то ли он вспомнил, что не все лекции я посещал… Короче говоря, вышел я из 1807 с тремя баллами в зачетке. Вся оставшаяся группа окаменела. Уж если мне не удалось хорошо сдать, что же об остальных говорить. Но волновались они напрасно, сдали более менее прилично. А причина была в том, что вместо подготовки к экзамену я два дня в составе отряда по борьбе с браконьерством (был такой, БСБ сокращенно, и он заслуживает отдельного описания) провел в подмосковных лесах, выслеживая нарушителей. Ну, и на холодной ночевке простудился, было не до экзамена. Единственную тройку получил за пять лет (и четверок три или четыре). Уже на пятом курсе меня уговаривали пересдать математику, чтобы претендовать на т.н. «красный» диплом. Я в ответ процитировав старую студенческую мудрость: «Лучше иметь красную рожу и синие корочки, чем синюю рожу и красные корочки». Кстати, в последующей профессиональной карьере никто ни разу не поинтересовался цветом моего диплома...                                                                 

 

Но вернемся к сатинским стройотрядовским будням. Весеннюю сессию будущие стройотрядовцы сдали досрочно и двинулись на базу практики, уже во второй раз. Жили мы все тогда, человек двадцать пять, в деревянном домике напротив столовой, где позже хранилось геодезическое, метео- и гидрологическое оборудование. Со склада нам выдали спецодежду, из которой особо отмечу широченные штаны, великоватые даже для корпулентного Володи Шкарина. Столовая, которая и доныне существует, уже работала. Почему-то воду пару раз набирали из ручья, что за известным всему факультету магазином. Нести полную тридцатилитровую кастрюлю в гору было под силу только двоим ребятам, кухонная барышня набирала воду поварешкой и поддерживала нас морально.

                                                           

Начальником отряда был Сергей Кудимов, красавец южного типа, «актив» составили тоже ребята постарше, бывшие рабфаковцы. Использовали всех нас на подсобных работах по дальнейшему благоустройству лагеря. Разравнивали площадки под палаточные ряды, устраивали дорожки и дренаж рядом с ними. Двухметровые асбестоцементные трубы перфорировали, т.е. молотком пробивали в них отверстия по всей длине, для просачивания дождевой воды. Получалась такая строительно-монтажная «свирель», которую, соединяя с другими, укладывали в дренажные канавы и засыпали щебнем. Толку от этого, как показали впоследствии ливневые дожди, оказалось немного. Делали из досок корыта для коллективных умывальников, напоминающие поилки для скота. В поперечном сечении они сильно смахивали на свежеоструганные гробы, и, лишенные предрассудков, будущие студенты с удовольствием в них фотографировались. Строили и дощатые туалеты в дальней части склона, что против нынешнего камерального корпуса, ниже умывальников. Когда автобусы привезли всех остальных студентов на практику, мы, на правах старожилов, проводили экскурсии по стационару.

 

  

И вот, наконец, долгожданная практика! По бригадам распределяли нас, в основном исходя из состава учебных групп, но можно было и договориться насчет перехода, на основе личных симпатий. Состав бригады не был строго постоянным, но костяк обычно сохранялся. 

 

Стартовали мы с геодезии/топографии, бригадир получал под свою ответственность здоровенный ящик с теодолитом ТТ-50 (?), штатив к нему, т.н. «ногу», охапку красно-белых деревянных вешек, нивелирную рейку, моток металлической мерной ленты (жутко тяжелый) и набор железных шпилек к ней. Номер своего теодолита, как и номер автомата АК-47 на военных сборах, я потом долго еще помнил. Прибор нужно было  после работы сдавать, а наутро опять получать. 

С теодолитом все студенты работали еще в семестре, в специально оборудованной аудитории, где в паркет были вмонтированы латунные шайбы с отверстием посередине. Туда ставились остроконечные «ноги» штатива, а оптическую трубу направляли на подсвеченные изнутри прозрачные картинки топографических вышек, труб, высоких деревьев и прочих ориентиров. Картинки были расположены под потолком в длинной деревянной рамке по периметру аудитории. Но одно дело настраивать прибор в закрытом помещении, да еще при помощи преподавателя, и совсем другое –  самостоятельно, на неровной земле, под палящим солнцем, отмахиваясь от слепней и оводов. Пока выведешь «на ноль» один уровень, пузырек второго, перпендикулярного, смотришь, куда-то уполз. Крутишь винты, выравнивая этот второй, уползает первый. Плюнешь на них (фигурально), начинаешь брать отсчеты, а тут незаметно со спины подходит Жуков и кричит прямо в ухо: «Уровень вывел, а!?». И так-то руки трясутся, а после такого… Но ничего, научились постепенно. А сколько отвесов было потеряно! И вместо положенного цилиндрического грузика с острым нижним концом чего только не привешивали! Ржавую гайку, гирьку от весов, выпрошенную в магазине, найденную на обочине железяку…

 

Работа «на приборе» считалась интеллектуально сложной, абы кому не доверишь. Пришлось мне всю топографическую практику единолично стоять за теодолитом, впоследствии за нивелиром и кипрегелем. А прекрасные барышни из нашей бригады, с удовольствием сбагрив на меня эту ответственную обязанность, таскали на плечиках легкую вешку или более солидную нивелирную рейку, занимая по моим безмолвным командам, то одну, то другую точку. Почему безмолвным? А потому что далеко. Крик слышен, но слов не разобрать. Да и не одна бригада одновременно работала на полигоне, а несколько. И юные барышни в откровенных летних купальниках выбирали положение вешки или рейки, повинуясь жестам моей руки. Направо, налево, рука поднята — стоп! Помахивание рукой означало аналогичное покачивание рейки, когда ее не очень было заметно через растительность. Естественно, изображение рейки и ее персонального держателя в теодолите было перевернутым. Зато можно было незаметно рассматривать любую из реечниц с огромным увеличением, пусть и вверх ногами. Реечниц время от времени сгоняли с точки любопытные бычки-двухлетки, которых дважды в день прогоняли по пойме. Барышни с визгом (больше демонстративным) убегали, после возвращались, и не всегда на прежнюю точку.

 

 

Наземные расстояния, т.н. «базис», измеряли мерной лентой. Раскатывали ее на всю длину, метров на 20, прикалывая шпильками к земле, чтобы не переворачивалась и по возможности была горизонтальной. И от одного пикета, закрепленного колышком, до следующего, измерялся базис, с точностью до сантиметра. И уже на основании этого базиса строился теодолитный ход, т.е. ломаная замкнутая линия. Каждый горизонтальный угол измерялся с точностью до нескольких угловых секунд. Тут требовалось вспомнить, что означают загадочные, словно в восточной сказке, слова «лимб» и «алидада». Ну, и все показания записывались, как ходы в шахматной партии, что играл в Васюках Остап Бендер. И не дай бог ошибиться! Потому что при обработке теодолитного хода и вычерчивании его на миллиметровке все измерения должны привести из начальной точки в нее же, но конечную. А они не привели! 

 

Пересчитывали показания мы по несколько раз всей бригадой. Трещал арифмометр, незабвенный «железный Феликс», полный тезка зловещего поляка. Скомканные листы черновиков, под сдержанные, сквозь зубы, проклятия летели по углам дощатого камерального корпуса, где их подхватывал ветер из щелей. Наконец, кто-то сказал: «Делать нечего, идем перемерять!» Пошли, а куда деваться? Перемерили сомнительные углы, раскидали, как положено, линейные и угловые невязки – не сходится, хоть ты что! И вдруг меня осенило – так мы же вместо отсчета при положении КП (круг право) один раз взяли отсчет при положении КЛ (круг лево). Исправили, и все сошлось! Таких половецких плясок по этому поводу не увидишь и на сцене Большого театра в опере «Князь Игорь»! Пока вся бригада бурно радовалась, мне пришла в голову блажь направить трубу теодолита на вышедшую к тому времени луну. Она была огромной, шершавой, с прекрасно видными лунными «океанами» и «материками», даже с крупными кратерами. Такое зрелище с удовольствием рекомендую всем мученикам топографической полевой практики, как награду за многодневные труды.                                                             

На фоне наших страданий с теодолитным ходом нивелирный показался легкой прогулкой. Еще бы, углы только вертикальные, расстояние небольшое, все логично и понятно — взял отсчеты по рейке, отнял высоту прибора, посчитал превышение. И устанавливать нивелир не в пример легче, чем теодолит, и весит он меньше. Опять же, вертикальный профиль - это вам не теодолитный ход, здесь ничего увязывать не нужно. Сходится он или нет, «это науке неизвестно». Примерно под этим же девизом промелькнул короткий срок тахеометрической съемки, аккурат в виду деревни Дедюевка, там, где полевая грунтовая дорога выходит из рощицы, спускаясь на пойму. Но больше всего мне понравилась мензульная съемка. Видимо, потому что на чистом листе ватмана, прямо по ходу наблюдений и измерений, как по волшебству, из точек, засечек, цифр и условных обозначений неожиданно появляется настоящая маленькая карта, сделанная своими руками. Конечно, с помощью реечников, которых ты безжалостно гоняешь туда-сюда по июньской жаре: «Встань на ту бровку! Да не на ту (про себя тихонько – лево от право отличить не можешь!), а на ту, что правее и выше. Теперь вернись на первую точку, покачай рейку, замри, шкалу не видно, теперь на третью точку». 

 

А чего стоит знаменитый мензульный зонт, белое полотняное чудовище, вырываемое ветром из рук. А как без него? Ватманский лист, приколотый на столике, сверкает на солнце, через десять минут работы в глазах прыгают зайчики, в окуляре кипрегеля все расплывается, нагретый воздух дрожит, мешая сделать правильные отсчеты высоты и расстояния… Зато, когда измерения завершены, в тени мензульного зонта располагаются уставшие реечницы, перемывая косточки требовательному и несколько утомившему бригадиру…

 

 

Вторая длительная практика, по геоморфологии, запомнилась не столь детально. Описание расчисток в оврагах, шурфы на террасах и на склонах водоразделов, дешифрирование границ высокой и низкой поймы – все это уже не вызывало ощущения новизны, как, например, работа с геодезическими приборами. И это при том, что я как раз на геоморфологию и собирался при выборе кафедры. 

 

Вот выходы травертинов (известковых туфов) под небольшим соснячком на левом берегу Протвы до сих пор помню. И вовсе не из-за единственного обнажения известняков на полигоне. Просто нашу бригаду застал сильнейший ливень, как раз в этом самом соснячке. Вы же понимаете, какое из молодых сосен укрытие от дождя. Вот именно - никакое. И ладно бы просто промокнуть в разгар подмосковного лета — солнышко выглянет, полчаса и высохнешь. Но перед маршрутом с утра нам выдали стипендию за два месяца, причем мелкими купюрами. В палатке деньги не оставишь, пришлось с собой таскать, в нагрудном кармане офицерской рубашки. Кстати, и полевая сумка впоследствии у меня тоже была офицерская, с плексигласовыми обложками для карт, с кармашком под курвиметр и петелькой для компаса, все дела. Ну вот, деньги, конечно, промокли вместе с рубашкой и ее хозяином. По возвращении пришлось, протянув веревку под коньком армейской десятиместной палатки, развешивать все свои финансы и терпеливо ждать, пока они не высохнут. В общем, занимался отмыванием денег.

                                           

Было занятно заносить наблюдения на профили на миллиметровке, а позже – отрисовывать геоморфологическую карту. Впечатление, как и от предыдущей практики – вроде ничего особенного, ходишь по полигону, делаешь замеры, описываешь точки, дешифрируешь. А в итоге – карта, да не просто карта, а составленная лично тобой и твоими спутниками. Можно и погордиться после сдачи зачета. 

Ну, и первый в жизни отчет по результатам исследований. Чего только мы не понаписывали в них! Вот только два из многочисленных перлов географической словесности: «Из рощи медленно выползла солифлюкция» и «На пойме растут два дерева, по словам местных жителей, сформировавшиеся вместе с ней».

 

Последующие практики мелькают в памяти отрывочно. На ботанической зубрили латынь, как и все студенты до нас и после. Бессмертные «пол-литра на коммуну» (Polytrichum commune) и «комаром по люстре» (Comarum palustre) дополнялись такими лингвистическими находками, как «иди шамать, псина» (Deschampsia cespitosa) и даже «Леша Махинов вульгарен» (Lysimachia vulgaris). На последнюю фразу прототип запоминалки сильно обижался, мол, вовсе я и не вульгарен. Ну, а знаменитую «живучку ползучую» (Ajuga reptans) помнят, наверное, все на факультете. И вовсе не за ее ярко-синие соцветия. Циничные студенты дали такое прозвище милейшей ботаничке преклонных лет. Она на маршруте доставала нас до печенок (чуть не написал «до печеночниц (Hepatica nobilis)») тем, что постоянно допытывалась у нерадивых студентов: «А это какое растение? А это?» И так до бесконечности. Для облегчения участи всей бригады вперед высылался «разведчик», в задачу которого входило вырвать с корнем любое растение, незнакомое на тот момент. Вот, что нам мешало тогда приложить немного терпения и старания! Сейчас бы показывали своим детям и внукам массу интересного на экскурсиях в лесу или на лугу, щеголяя при этом изысканной латынью...

 

Почвоведение осталось в памяти бесконечным рытьем почвенных разрезов. Но не просто так, а чтобы к моменту описания лицевая стенка (не забыли, что это такое?) была освещена солнцем. И почвенным ножом следовало расковырять одну вертикальную половину стенки, оставив вторую в целости. Тогда я впервые воочию убедился в реальности процессов вымывания и вмывания при образовании подзолов. Одно дело, прочитать об этом в учебнике или даже увидеть на музейном монолите, и совсем другое - собственноручно вскрывать горизонт за горизонтом. И происхождение погребенных почв на пойме тоже стало гораздо нагляднее. 

 

Почвенные разрезы (ни в коем случае не ямы!) полагалось, естественно, закапывать после описания. Или огораживать, если предполагалось к нему (описанию) еще вернуться. И так же естественно, почти никто этого не делал вовремя, если делал вообще. И вот однажды, пребывая возле одного из таких открытых и неогороженных разрезов, мы услышали глухое мычание. Бедолага бычок-двухлетка, как раз из тех, что сгонял наших реечниц с точки, из любопытства или по недоразумению влетел в узкий разрез. Развернуться в нем он не смог (или не догадался) и от отчаяния «слонопотамил вовсю», как персонаж сказки про Винни-Пуха. Сердобольные студентки всячески склоняли нас к тому, чтобы вытащить несчастное животное. Однако сами подступиться боялись. Да и чего хорошего - получить в живот копытом от дурной скотинки! Все же как-то зацепили телка веревками и выволокли на свет божий. Вот и изучай пойменные лугово-дернистые почвы после этого!

 

  

Долгожданную практику по гидрологии нашей бригаде испортила погода. Холодный дождь сопровождал нас почти всю неделю. Правда было и развлечение, недоступное другим бригадам - измерение параметров небольшого летнего паводка. Но студенты предыдущих и последующих гидрологических смен загорали на лодочке и на берегу, время от времени отсчитывая промежутки между звонками вертушки. А мы ровно то же самое делали в плащах и сапогах. Так или иначе, несмотря на отвратительную погоду, усвоили мы и приемы гидрологических наблюдений (здесь, кстати, пригодились свежеосвоенные навыки нивелирования), и расчеты расхода воды на основании эпюр скоростей и поперечного профиля. 

Уже при сдаче отчета наш преподаватель С.И. Гаррисон упрекнул Володю Шкарина за плохо отрисованную батиметрическую схему участка Протвы. На что тот пробасил: «Я старался!». Гаррисон тут же отреагировал: «Если бы ты в нетрезвом виде левой ногой нарисовал ее, но правильно и красиво, я бы слова не сказал!».

 

На метео самым неприятным было подниматься на ранние наблюдения. Все студенты еще спят, дежурный из штабной палатки высунет растрепанную голову, мол, кто это там шастает в такую рань. А это мы тащимся на утренний шестичасовой срок, лениво поднимаясь в горку. Метеоплощадка тогда была совсем в другом месте, чем сейчас, аж за преподавательским корпусом в самой верхней части полигона. 

 

Больше понравились микроклиматические наблюдения. И не столько сами по себе отсчеты по психрометру Ассмана и анемометру Фусса, как последующие сравнения результатов, полученных с разных точек, в лесу, на лугу или на пашне, у реки, в овраге и так далее. Конечно, из житейского опыта даже нам после первого курса было ясно, где будет теплее, а где влажнее. Но вот на сколько? И как эта разница будет изменяться в течении суток? На метеоплощадке еще запомнился набор почвенных термометров, расположенных на разной глубине, и показывающий, соответственно, разную температуру. Простая, казалось бы, вещь, но «наука, однако!». 

 

Завершающая, ландшафтная практика запомнилась во многом самостоятельными маршрутами и наблюдениями. Впервые можно было ощутить, что всё в ландшафте взаимосвязано. Так что предыдущие практики не пропали втуне. Именно на этой практике молодая (тогда) преподавательница подарила мне фирменный полевой дневник с логотипом Академии Наук. Чем-то я ей приглянулся, видимо. К сожалению, не вспомню, кто это был. А дневник где-то до сих пор хранится.

  

 

В какой-то момент пришла наша  очередь дежурства по лагерю. Обязанности не то, чтобы слишком обременительные: находиться постоянно в штабной палатке или рядом с ней, выполнять мелкие поручения, которые давал начальник практики (в нашу бытность - А.Е. Снопков), делать объявления по громкоговорителю, в том числе будить всех возгласом «Подъем! По лагерю объявляется подъем!». Потом врубать на полную громкость музыкальное сопровождение. В нашем случае это была популярная песня ансамбля «Самоцветы», в которой рефреном звучало: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский союз!». И дальше - «Пам-пара-пам пара-пам...». 

 

Многие годы спустя я каждый раз вздрагивал при звуке этой мелодии, которая, как у собаки Павлова, вызывала у меня стойкий отрицательный рефлекс. Именно она не давала нам выспаться. Не сама мелодия, конечно, а романтичные прогулки по ночной пойме. Кстати, никаких заборов вокруг жилой зоны студентов тогда еще не было. Иногда возвращались аккурат к утренней зарядке, а когда и прямо к завтраку. И после этого – почти каждый день в маршрут, а после камералка, а еще после - футбол. И снова на пойму... Здоровья хватало, при таком режиме, да на свежем воздухе при достаточном, хоть и не очень разнообразном питании, многие (и я в том числе) прибавили в весе по несколько килограммов.

 

Между практиками в расписании были и свободные дни. И тогда, помимо участия в традиционных спортивных соревнованиях, многие уезжали: кто домой, а кто и по окрестностям. Нам, иногородним студентам, ехать в столицу было некуда и мы осваивали местные достопримечательности. Среди них Пафнутьево-Боровский монастырь, тогда полуразрушенный, с осыпающимися лестницами в толстенной кирпичной стене. Музей Циолковского в Боровске, огромная ракета на имитации стартовой площадки в Калуге. Не уверен, был ли уже открыт Музей космонавтики, по крайней мере мы его не посетили.

 

 

Сатино просто так не отпускает даже после практики. И в сентябре 1973 г., когда большая часть нашего курса поехала в Поречье на уборку картошки, его меньшая часть вернулась на знакомую до последнего кустика базу, чтобы достроить то, что не успели весной. Поселились мы в преподавательском корпусе, поскольку в  сентябре в палатках некомфортно, мягко говоря. Начало осени выдалось холодным. Порой, возвращаясь вечером с работы, мы обнаруживали друг у друга иней на волосах. 

Согревались… нет, не тем, что вы подумали, а работой с горячим гудроном при гидроизоляции крыши будущего камерального корпуса. Он как раз достраивался, окон и дверей еще не было, но крыша уже была. Какие-то бетонные работы тоже были, таскали мы и раствор на второй этаж, двумя парами – Борис Порфирьев с Колей Лебедевым, и я в упряжке с Андреем Березкиным. 

 

В качестве развлечения бегали в соседний фруктовый сад, яблоки оттуда, мелкие, невкусные, складывали под кроватями. И по всему второму этажу чувствовался чудесный яблочный аромат. На втором этаже жили, потому что там, да еще под тремя одеялами, казалось теплее. Вечерами после ужина в той же столовой, но почти пустой по сравнению с летними месяцами, устраивали дикие танцы под проигрыватель. Самым популярным тогда у нас был фокстрот «Джон Грей» в исполнении Андрея Миронова. 

 

Наши поварихи ходили в Дедюевку за молоком на всю ораву, ребята по очереди помогали им с транспортировкой большого бидона. Запомнился нелепый инцидент: идем мы, двое ребят, с полным молочным бидоном, Светлана Рыжкова нас сопровождает. Рядом проходит Леня Милехин, несет на плече длинный лом. Кто-то его окликнул, он резко повернулся и этим самым ломом двинул девушке аккурат по голове, не рассчитав траекторию. Как обошлось без сотрясения, до сих пор непонятно. Из Сатино я один раз с визитом ездил в Поречье. Напрямую вроде бы и не очень далеко, а не доедешь, ибо не на чем. Пришлось через Москву. По сравнению с нашими спартанскими условиями тамошние казались просто райскими - и жилье, и кормежка. Зато у нас была работа поинтереснее, чем в подмерзшей земле копаться или на сортировке от ветра дрожать. Но и это еще не конец моего пребывания в Сатино.

                                                       

                                

Отработав полтора месяца на тогдашнем стационаре геофака МГУ в Карпатских горах в верховьях р.Тиса, наша группа геоморфологов вернулась на короткое время на базу в Сатино. Имея опыт дальних самостоятельных маршрутов в лесистых Карпатах, на старания первокурсников мы смотрели несколько свысока. Но и нам пришлось кое-что новое узнать. 

Так, много времени заняло отмывание моренных проб для гранулометрического анализа. Берешь в овраге полведра глины, набитой песком, камешками и валунчиками, потом несколько часов болтаешь полученную массу в холодной воде. Увлечешься – так и ногти на руках становятся шершавыми, а местами и вовсе сходят. Мутную воду сливаешь, а остаток – на ситование, крупные обломки - на определение петрографического состава, песчинки – под микроскоп. 

 

Несколько лет спустя навыки гранулометрии мне очень пригодились в работе по россыпному золоту Северного Урала. Если не ошибаюсь, именно на второй сатинской практике мы посетили долину р. Верея, где в юрских глинах раскапывали остатки раковин аммонитов и ростры белемнитов. Эти «чертовы пальцы» вспоминались мне потом каждый раз, когда я готовил тушки кальмаров. Внутри них, как вы знаете, всегда есть такой острый хрящик. Именно он, конечно, побольше и в окаменевшем виде, и остается в юрских толщах. Это сравнение очень помогало объяснять моим студентам и школьникам, откуда берутся «чертовы пальцы».

 

 

Ну, и, конечно, памятные встречи на Съездах выпускников геофака на базе в Сатино. Ностальгическое настроение, мучительное узнавание раздобревших и полысевших «юношей», а также «девушек», изменивших фигуры, прически и фамилии. Разочарование от окультуренного, застроенного ландшафта. Необоснованная гордость нашего, уходящего, поколения за «суровый» палаточный быт на фоне комфортабельных студенческих домиков… И воспоминания, воспоминания…

 

Несколько фото с трудом удалось наскрести. Качество ретроснимков, конечно, не очень, но чем богаты...

 

Об авторе подробнее: Рыжов Игорь Николаевич, выпускник каф. Геоморфологии 1977 г., кандидат геол.-мин. наук, некогда - научный сотрудник Института геологии Коми филиала АН СССР, впоследствии - преподаватель кучи географических, геологических и экологических дисциплин различным студентам, в т.ч. в МНЭПУ и Международном Университете в Москве; координатор учебных программ в проектах UNDP и UNEP, эксперт независимого экологического рейтингового агентства НЭРА (позже - Интерфакс-ЭРА), консультант в области экологического образования, автор учебных и научно популярных книг для школьников об экологии. 

 

P.S. Полный текст народной песни "Опять рассвет над Сатино полощется", строчки из которой использованы в тексте, можно найти в воспоминаниях о практике в Сатино выпускников 1975 года - http://www.geograd.ru/news/18543

 

 

                                                Стройотряд в Сатино. Сентябрь 1973 года

 

             Игорь Рыжов. Боровский монастырь. 1973 год

 

Володя Шкарин, примерка штанов. Со склада нам выдали спецодежду, из которой особо

отмечу широченные штаны, великоватые даже для корпулентного Володи Шкарина. Сатино, май 73 года

 

              Леня Мищенко и Игорь Рыжов. Сатино, 1973 год

 

                          Теодолит ТТ-50

 

                              Кипрегель на мензульном столе. Зонт прилагается

 

                                         «Феликс». В прямом смысле железный

 

Саша Олейников. Сатино, 1973 год. Теперь начальник УНБ МГУ в Азау

 

Слева направо: Стефанский, Витя Власенко, Игорь Рыжов, Миша Кубрышко. Сатино, 1973 год

 

Слева направо: студенты-геоморфологи Виктор Власенко, Михаил Кубрышко (стоит),

Игорь Рыжов и кто-то неизвестный. 1974 г. Сатино

 

Наиля Хабирова, Наташа и Игорь Рыжовы. II Съезд географов в Сатино, сентябрь 2002 года

 

       Выпускники 1977 года на II Съезде географов в Сатино, сентябрь 2002 года

 

Двое под транспарантом - Аркадий Вишняков и Игорь Рыжов, исполняют

песню "Опять рассвет над Сатино полощется". II Съезд географов в Сатино, сентябрь 2002 года

 

                                      Игорь Рыжов, автор текста (не так давно ))