БРОВИНА ЛЮБОВЬ ГЕОРГИЕВНА, выпускница 1978 г. кафедры геодезии и картографии

ИЗОБРАЖАЯ ПЬЯНОГО

     "А теперь надо сыграть пьяного..." – сказала Наташа Перлова.

     Ничего себе этюд! Поглядеться в воображаемое зеркало, открыть воображаемую дверь, прочитать воображаемое письмо – все это можно сыграть. Но как сыграть пьяного, если никогда не была пьяной?

     Не помню, как позорилась я. Несколько минут позора – а потом удовольствие – смотреть, какие этюды показывают остальные. Кто лучше всех показал пьяного? Не помню, как его звать. Думаю, если увижу, то узнаю его. Но ведь прошло столько времени, мы все сильно постарели, узнаю ли я его теперь? Назовём его Васей. Нет, конечно, его звали вовсе не так. Вася у нас совсем другой. Но я не помню его по имени!

     Так вот, Вася (условно), пошёл наискосок по комнате. Казалось, он провалил этюд. Все другие к половине комнаты уже изобразили шатание. А Вася прошёл эти полкомнаты довольно уверенно. И остановился. И не шатался. А достал из воображаемого кармана воображаемую расчёску, чесанул ею раза три по голове, решительно взмахнул «причёсанной» головой, засунул воображаемую расчёску назад, и прежней, довольно уверенной походкой закончил проход по комнате! Это было восхитительно! Нет, мне не дано так сыграть! Ну где мне подсмотреть, как ведут себя пьяные? Вицин в кино? Говорят, он сам никогда не пил, но так талантливо сыграл своего Труса, что навсегда остался в народе в образе алкаша.

     Там же, в театральной студии Наташи Перловой, я научилась играть выпивку, и потрясла своих домашних, когда на чьём-то дне рождения, перед тем как выпить газировки, резко выдохнула, занюхала черным хлебом, залпом опрокинула газировку в себя, задержала дыхание, зажмурилась и помахала перед открытым ртом, как бы освежая дыхание, и лихорадочно закусила грибочком... Моя тётка, преподававшая сценречь в Щепке, сначала поверила, что я выпила водку, а потом долго восхищалась мастерством! Наташа, спасибо тебе за обучение!

     Много ещё дали занятия в театральной студии... Наташа научила меня слушать и слышать шум за окном, тишину. Очень много мне дал этюд: "...ты входишь в зал ресторана, и все взгляды обращаются к тебе... А теперь: ты входишь в зал ресторана, а на тебя никто не обращает внимания..." Как часто меня выручал полученный в театральной студии Наташи Перловой опыт, воплощённый в телодвижения...

***

     Моя мама – педагог, и видимо, хороший. Она никогда мне ничего не запрещала, потому что знала, что запретный плод сладок. Почти ничего... Только однажды она запретила мне дружить с Ирой. Неудивительно, что Ирка была моей самой близкой подругой долгие-долгие годы... Пока не выкурила меня... В буквальном смысле этого слова...

     Как педагог, мама объяснила мне, что меня будут уговаривать выпить, что я не должна сильно сопротивляться, но пить – плохо, что в компании можно не пить спиртное, а пить другие напитки. И я довольно долго, почти весь первый курс, до весны, до 8^_го марта, соблюдала свой собственный "сухой закон" не уклоняясь от студенческих выпивок.

***

     А в агитбригаде пили. Мне казалось, что много. Теперь, повидав всех видов алкашей, я понимаю, что одна бутылка вина, пусть даже отвратительного креплёного портвейна – на десять-двадцать человек – совсем не вела к пьянству. И тот случай меня убедил в этом особенно наглядно.

***

     Я полная. В школе меня дразнили "жир-трест", я сильно переживала. Теперь, глядя на свои фотографии тех лет, я понимаю, что была практически стройной. Ну, не такой как другие, но вполне... Эх, мне бы сейчас...

Зато я пела. Мне нравилось. И всем (ну, почти всем) нравилось. Я сама себе подыгрывала на гитаре. С тех пор как в гостинице в Ленинграде, девочки из девятого класса, мне, шестиклашке, показали три аккорда, этих трёх аккордов мне на долгие четыре года хватало... пока я не попала в университет. Оказалось, что нужен хотя бы ещё один аккорд, а лучше два, а ещё лучше – три. "До! Здесь надо взять до!" – говорила мне Катя, и я впадала в отчаяние, потому что понятия не имела, где тут на шести струнах до – и нота, и, тем более, аккорд...

***

     Наша агитбригада показывала замечательные номера. Но для начала нужна была ура-патриотическая песня. И я её пела. Не помню. Не помню, что за песня. Кажется, в ней были слова "...ровесников следы" – что-то про память о погибших на войне. Где-то в середине концерта я снова выходила на сцену, теперь уже в паре с другой девочкой (кстати, вовсе не худой), и мы заводили лирическую песню о верной любви...

     Перед концертом все выпили. По чуть-чуть. Кроме меня. Я держала "сухой закон". Зал деревенского клуба был полон парней, настроенных подразнить москвичей-студентов. Я спела свою ура-патриотическую песню. Все шло хорошо, зрители весело, но прилично приняли её... И даже аплодировали. Ещё бы! Все остальные номера вовсе не были такими верноподданническими, как моя вступительная песня.

     И вот, в середине концерта, мы выходим петь лирическую песню, переглядываемся, я беру пару аккордов... и снова начинаю ту первую, ура-патриотическую песню... Не помню, как мы исправились, не помню, чем кончился концерт. Помню только, что я поняла, что не пить, когда все пьют – вредно. Теперь я уже давно не воздерживаюсь. Стараюсь не напиваться, хотя случается. И алкашкой, кажется, не стала.

ИЗ ЭКСПЕДИЦИОННЫХ ВОСПОМИНАНИЙ (Хабаровский край, 1977 год)

     ...Я попала вместо Камчатки в Охотск. ... Тогда нас с Татьяной обменяли на лодку, и мы оказались в геофизической партии.

     Экспедиционное сообщество резко делится на две касты – работяг и геологов. Конечно, каждое из них неоднородно, и работяги чаще представлены БИЧами – бывшими интеллигентными человеками, на время оторвавшимися от водки, некоторые действительно сохранили былой интеллект. А среди геологов большую прослойку составляют студенты, а в некоторые годы, как случилось в том, 1977 году – женщины. Студентки не в счёт. То есть, конечно, в счёт. В обычные годы их стараются взять как можно меньше. Но карта была уже практически составлена в предыдущие три полевых лета, на последний съёмочный год оставалось работы немного. Маршруты всех партий были составлены так, чтобы к началу нереста оказаться на реках, по которым кета и горбуша поднимались на нерестилища. И геологи могли позволить себе такую роскошь, как женщины в поле. Трудно было и работягам, и самим геологам, потому что в женском обществе приходилось воздерживаться от народных терминов.

     В ожидании нереста геологи не скучали и, в угоду вертолётчикам, ну и в свою охотку, устраивали охоту на лося. Охота с вертолёта больше похожа на убийство, и я не разделяла охотничьего азарта, с которым мне описывали, как по убегающему лосю стреляли из открытой дверцы вертолёта, и как трудно было найти площадку для посадки и тащить тушу к вертолёту.

     Я и не думала, что от лося так много мяса. Его срочно пришлось развозить по отрядам, пока оно не испортилось. Мне досталось сердце. Сердце было такое огромное! Я его ела, ела, ела. Сначала для того, чтоб наесться, потом чтоб запомнить вкус, потом чтобы было что рассказывать. И всё равно я сумела осилить лишь небольшой кусок от этого огромного сердца.

...

На базу геофизиков мы с Татьяной прилетели со вторым «бортом».

Маша с топором

     До нашего прилёта самым младшим из касты «геологов» в геофизической партии была красивая девушка, не помню точно, как её звали. Не то Катя, не то Маша. В те времена русские имена были редкостью: всё больше Иры да Лены. А эта Маша, будем называть её так, ещё и красива была русской красотой – длинная русая коса, голубые глаза, курносый нос – хоть в кино снимай. Но когда Маша открывала рот – можно было упасть, потеряв дар речи. Из её алых уст лился такой мат-перемат! Маша не была студенткой. Она была альпинисткой. Видимо, без крепкого словца верёвки в горах не держат...

     Татьяна отправилась в маршрут. Я ей завидовала. Не могу вспомнить, какое задание дали мне, но вечером из рассказа Татьяны я поняла, как мне повезло. Маша, бывшая до нашего с Татьяной прилёта самой младшей в иерархии «геологов», вдруг стала начальником. У неё оказалось сразу двое подчинённых. И она себя показала!

     Работа, которую Татьяна с Машей исполняли в маршруте, состояла в том, чтоб пройти по просеке, прорубленной заранее работягами, каждые 100 метров втыкая электроды в землю. Прибор был у Маши, она снимала с него показания, а Татьяна записывала их карандашом в тетрадь. Если показания следующего замера отличались от предыдущего больше определённого порога, то начиналась «деталка». Отрезок разбивался пополам, и замеры брались посередине, и так до тех пор, пока приращение значения не превышало порогового.

     Через пару часов Татьяна втянулась и стала получать удовольствие несмотря на то, что Маша не очень с ней церемонилась и покрикивала в совсем неподходящие моменты. Татьяна узнала, что она старуха, неуклюжая, некрасивая, безмужняя и многое другое – и всё это в нецензурных терминах. Татьяне было 28, и мне она тоже казалась очень взрослой, но в партии было много народа куда старше, в том числе женщин. Таня умела быть терпеливой и умела сдерживаться. Но именно это и раздражало Машу.

     Однажды Татьяна заранее догадалась, что следующеё значение превысит порог, и предложила Маше, чтобы не возвращаться, сразу перейти к «деталке». Тут Машу сорвало: она схватила в руки тяжёлый электрод, и замахнувшись, стала объяснять Татьяне, кто из них главный, и кто кому будет давать указания.

     На следующий день Татьяна ушла в маршрут без Маши. Но и без меня. Маше было поручено дать мне обработку результатов замеров: усреднение и сглаживание. Работа арифметическая: складывать и делить. Я такую любила. Напрягаюсь, но не могу вспомнить, был ли со мной мой калькулятор. Скорее всего, нет. Потому что к нему нужны были батарейки, много батареек, причём таких, каких тогда в Советском Союзе не делали.

     Накануне Татьяна уже объяснила мне алгоритм усреднения. Если б не она, то из Машиных объяснений было бы невозможно извлечь смысл. Я мучительно ждала, когда она устанет мне объяснять. Под конец Маша сказала мне сидеть здесь, в штабной палатке. Но в ней было темно от брезента. Окна в палатке пропускали немного света – а за ними было солнце, сосны, пение птиц, крутой берег реки Маи.

     Взяв тетрадку для вычислений, я молча отправилась в свою палатку. Маша на русском наречии спросила, куда это я. Я не отвечала, переоделась в короткую юбку (никакая другая женщина во всей экспедиции не носила ни юбок, ни платьев – все были в штанах!), взяла свою любимую шинельку и пошла на кручу, села так, чтоб подо мной блестела на солнце речка Мая, – и принялась за вычисления. Ко мне подскочила Маша и стала объяснять, где я должна быть, и что делать. Я немногословно отвечала, что мне так больше нравится.

     Лагерь стремительно пустел. Первыми ушли работяги – копатели. По холодку и копать легче, а главное, их заработок зависел от выработки грунта. Потом ушли дальние маршруты. Последним, проводив всех, уходил начальник партии. Он ещё был там, на пойме, где-то в районе столовой. К нему побежала Маша жаловаться на меня. Пока они приближались ко мне, я соображала, что же мне делать, если начальник такой же дурак. Они подошли. Начальник попросил показать, что я успела сделать. Посмотрел, на удивление мне, возмущаться не стал, а повернувшись к Маше, сказал, что если я могу справляться с работой здесь, то можно мне разрешить не сидеть в штабной палатке.

     Ушёл из лагеря и начальник партии. Мы с Машей оставались вдвоем. Маша была в дальнем от столовой конце лагеря, оттуда раздавался стук её топора. Я представляла, как бурлила в ней начальственная спесь, придавая силу ударам топора. Вдруг стук топора стих. Я испугалась не на шутку – Маша действительно шла ко мне с топором в руке…